Когда закон оказался глух и слеп к кровавой расправе над ее близкими, у нее не осталось выбора, кроме как взять правосудие в собственные руки. Она вышла на улицы, чтобы шаг за шагом очищать их от гнили — от бандитов, чьи руки по локоть в крови, и от полицейских, готовых продавать совесть за горсть купюр. Каждый удар был не просто наказанием, а криком боли и тоски по тем, кого у нее отняли.
Месть стала для нее дыханием, холодным и жестким, как ледяная сталь ножа. Во мраке ночи она вспоминала лицо дочери и ее смех, когда та ела мятное мороженое. Холод этого вкуса теперь был символом — таким же ледяным, как сердце матери, затвердевшее после непоправимой потери.
